Автор: Seсtumsempra
Название: 1914
Размер: мини
Пейринг: Уотсон/Холмс
Рейтинг: R
Саммари:По заявке 7. Хочу фик про постаревших Холмса и Уотсона.
От автора: действие фика разворачивается вокруг событий, описанных в рассказе А. К. Дойла "Его прощальный поклон". Никакой второй женитьбы доктора в 1903 году не было. Была англо-бурская война.
Старость наступает не тогда, когда ваше лицо покрывается морщинами, а волосы седеют. Она приходит, когда вы начинаете себя таким не любить. Вы просыпаетесь утром, лежите в постели ещё не шевелясь; мысли и планы на день роятся в вашей голове, и вам кажется, что всё по-прежнему. Вот вы встанете, совершите утренний туалет, позавтракаете и отправитесь привычно сворачивать горы. А потом вы кряхтя, держась за поясницу, садитесь на кровати, нашариваете босыми ногами тапочки – и ваша жажда подвигов куда-то испаряется. Встаёте – там кольнуло, сям заныло. Постель пока тёплая, и тянет полежать ещё.Старость наступает не тогда, когда ваше лицо покрывается морщинами, а волосы седеют. Она приходит, когда вы начинаете себя таким не любить. Вы просыпаетесь утром, лежите в постели ещё не шевелясь; мысли и планы на день роятся в вашей голове, и вам кажется, что всё по-прежнему. Вот вы встанете, совершите утренний туалет, позавтракаете и отправитесь привычно сворачивать горы. А потом вы кряхтя, держась за поясницу, садитесь на кровати, нашариваете босыми ногами тапочки – и ваша жажда подвигов куда-то испаряется. Встаёте – там кольнуло, сям заныло. Постель пока тёплая, и тянет полежать ещё.
К завтраку вы уже немного похожи на человека, но вот с мыслями вашими что-то не так. Вы думаете о планах на день, как о досадной необходимости. Надо делать то, это, встретиться с коллегами, ещё консилиум этот в четыре часа – после дня общения с пациентами-то. Нет, вы ещё полны сил, вы следите за своим здоровьем, и глядя на ровесников, иногда замечаете, что сами ещё ого-го как бодры. Но что-то ушло, потерялось. Старость – это самая отвратительная болезнь, и она неизлечима.
К началу второго десятилетия нынешнего беспокойного века я как-то заметно сдал. Работал я по-прежнему много – так много, что бывал в Сассексе только по выходным.
Холмс – вот тот постарел как-то тихо и мудро (иного эпитета не подберу). Жизнь его стала такой размеренной, что я не переставал удивляться. Он возился со своими пчёлами, общался с соседями, изредка консультировал полицию. Кажется, он выполнял также поручения Майкрофта, но тут я не мог быть уверенным. Впрочем, когда Холмс приезжал в Лондон, он всегда заходил ко мне. Мы, как и в старые добрые времена, бывали в театрах и на концертах, ужинали в наших любимых ресторанах. Он оставался ночевать – спальня для гостей всегда была готова.
Вместе мы спали очень редко, близость случалась ещё реже. Да, я подбирался к тому, чтобы разменять седьмой десяток, и было уже не до безумств. Мы как-то обходили эти вопросы стороной: есть так есть, нет – ну что же. Хотя, мне кажется, что это скорее Холмс подстроился под моё стремление свести эту сторону жизни к минимуму. А я малодушно не интересовался его потребностями.
Дважды он предлагал мне переехать к нему. Предлагал ненастойчиво – он прекрасно знал, что в профессии своей я заработал за прошедшие годы какой-никакой авторитет. Я совершенствовался как хирург, никогда не обходил вниманием всякие новшества – а медицина развивалась такими темпами, что приходилось только поспевать.
А в 1912 году он уехал за океан. Дело государственной важности. Я не имел права его отговаривать. Но только после отъезда Холмса я почувствовал, какая пустота вдруг образовалась в моей жизни. Я был совершенно растерян и выбит из колеи. Что же там было за дело, если Холмс вдруг резко изменил свой образ жизни, бросил всё и перебрался на другой континент?
Майкрофт изредка сообщал мне, что у Холмса всё хорошо, что он жив и здоров. От подробностей он воздерживался. Сам я задавать лишние вопросы не решался. Когда с Пелл-Мелл приходили телеграммы, я жадно хватал их, надеясь, что там окажется хоть что-то, кроме сухой короткой фразы «Всё в порядке». Увы.
Правда к 1914 году я стал понимать, что дело-то и впрямь было серьезнее некуда, и, разумеется, начал волноваться за Холмса. Майкрофт намекнул, что Штаты мой друг уже покинул, но был ли он уже в Англии? Этого я не знал и был уверен, что мне не сообщат.
28 июня произошло знаменитое сараевское убийство, и мне стало ясно, что дело идёт к войне. Ровно через месяц Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Была надежда, что дело ограничится всего лишь военным конфликтом, говоря сухим языком официальных депеш, лишь местью за убийство эрцгерцога. Однако первого августа грянул гром. Утром за завтраком я развернул газеты и прочёл, что Германия объявила войну России. Я не верил, что Англия оставит это без внимания – русские были союзниками, а, кроме того, родственные связи наших монархов не позволяли нам избежать вмешательства. Не то что я хотел, чтобы моя страна была втянута в войну, но мы могли бы оказать России военную или экономическую помощь. В парламенте разгорелись жаркие дебаты, и газетчики сновали по улицам, как взмыленные кони.
Я ждал вечерних газет с нетерпением и встретил почтальона на пороге сам. Он протянул мне Таймс и бланк телеграммы.
Я развернул телеграмму и после первых же прочитанных слов едва не закричал от радости.
«Мой дорогой Уотсон, жду вас завтра в восемь вечера на вашей машине в Гарвиче». Дальше был указан адрес.
Ночью я спал плохо, проснулся разбитым. Быстро проглотив завтрак и просмотрев газеты – слава богу, что новых военных вестей там не было, - я уехал в госпиталь. Договорился о том, что уеду пораньше. Весь день я был на иголках, а когда поехал на встречу с Холмсом (я был уверен, что телеграмма от него), только чудо позволило мне добраться до места без происшествий: неподалёку от Челмсфорда я едва не перевернулся – так быстро гнал. Найдя нужный дом, который оказался маленькой гостиницей, я посигналил наудачу. Через пять минут из дверей быстрым шагом вышел Холмс. Он сел рядом со мной и указал, куда ехать. Речь, видимо, шла о какой-то вилле за городом. В сумерках я не мог толком рассмотреть моего друга, однако я заметил, что он обзавёлся сомнительным украшением в виде американской бородки.
- Маскировка? – спросил я.
- Нет, настоящая.
Мне казалось, что это сон. Просто сон. Ничего этого нет. Чёрт возьми, мы не виделись целых два года, а он садится в мой автомобиль, как ни в чём не бывало. Он даже не поздоровался со мной.
- Мой дорогой Уотсон, сейчас слишком многое поставлено на карту, - ответил Холмс на мои мысли. – Давайте закончим дело, и я буду уже весь в вашем распоряжении. Я вернулся, как видите. И уже окончательно. Но мне нужно поставить в этом деле точку. И кому как не вам мне в этом помочь.
Он на мгновение тронул меня за плечо.
Я больше не задавал вопросов, и мы скоро добрались до щегольского особняка, стоявшего неподалёку от края мелового утёса. Я посигналил, как попросил меня Холмс. Ещё раньше он попросил меня подождать, и когда мой друг скрылся в доме, я уселся поудобнее и скоро стал клевать носом. Днём было жарко и душно, но вечер выдался приятным и тёплым. Кажется, я задремал и проснулся от тихого свиста.
В дверном проёме я увидел высокую фигуру Холмса. Он жестом приглашал меня присоединиться к нему.
Когда я соскочил с водительского места и бросился к нему, он сразу же взял меня за локоть и провёл прямиком в хозяйский кабинет, который располагался на первом этаже. На диване без чувств валялся дюжий лысый мужчина с пышными прусскими усами.
Возможно, лет через десять я смогу описать это дело, которое стало достойным завершением карьеры моего друга и хотя бы примерно передать суть нашего диалога.
Мы пробыли в доме резидента германской разведки недолго. Когда пруссак пришёл в себя, нам пришлось ещё отконвоировать его до железнодорожной станции, где четверо неприметных господ в штатском запихнули неудачника в отдельное купе с опущенными шторами. Мы же с Холмсом вернулись к автомобилю.
- Вы в состоянии добраться до Лондона, мой друг? – спросил Холмс.
- Конечно. Вы остановитесь у меня? – спросил я. – Хотя бы на эту ночь.
- Конечно, - он усмехнулся. – Джентльмену моих лет уже неприлично так поздно возвращаться в отель.
В город мы прибыли уже глубокой ночью. Я пожелал Холмсу спокойного сна, проводив его в комнату для гостей.
Спал я урывками. Рано утром, ещё до завтрака, я выбрался в гостиную, облачённый в халат поверх пижамы, и уже застал там Холмса, сидящего в кресле. Он сбрил бородку, и я не мог не улыбнуться этому обстоятельству.
- Доброе утро, Уотсон. Вы тоже плохо спали?
- Да. Уснёшь тут.
Взгляд Холмса был таким тёплым, что я не удержался от изъявления чувств: подошёл к нему и, наклонившись, взял за плечи.
- Без бородки вам определённо лучше. А то вы были похожи на дядю Сэма с карикатур.
Холмс улыбнулся.
Я не знал, о чём говорить. То есть я хотел бы сейчас обнять его и сказать, как скучал эти два года по нему, как мне его не хватало, но у меня слова застряли в горле.
- А вы нашли свой халат в шкафу, - сказал я невпопад.
- Да, он был заботливо завёрнут в папиросную бумагу и не запылился, - ответил Холмс, всё так же улыбаясь. – Как и моя пижама.
- У вас на сегодняшний день есть какие-нибудь планы? – спросил я, садясь в кресло.
- Нет.
- Вы же хотели обналичить чек, - усмехнулся я.
- Господи, Уотсон, неужели вы поверили, что я всерьёз?
Кажется, я покраснел.
- Конечно, раньше я пользовался деньгами фон Борка, - сказал Холмс. – Мне ведь приходилось соблюдать строжайшую конспирацию. Наш прусский приятель должен был быть уверен, что я очень заинтересован в его гонорарах.
- Британия вступит в войну? – спросил я.
- Конечно. Это лишь вопрос ближайших суток, - Холмс устало провёл рукой по лицу. – И это будет долгая война.
- Господи помилуй, - пробормотал я.
- Боюсь, Уотсон, он никого не помилует. Раз человечество само себя помиловать не в состоянии.
Он встал, отошёл к окну, достав сигареты и закуривая.
- Было очень тяжело? – спросил я тихо.
- Да, достаточно тяжёло. Главным образом, в моральном плане. К сожалению, должен сказать, что никакого особого влияния на события то, что я делал, не окажет. Война не станет менее кровопролитной или менее затяжной. Меня утешает, пожалуй, только то, что я, возможно, спас хотя бы несколько десятков наших мальчиков, которые скоро окажутся в Европе, в самом пекле.
Я подошёл к Холмсу и обнял его за плечи.
- Это уже немало, мой дорогой.
- Надеюсь, вы простите меня, Уотсон.
- За что?
- Вы, конечно, вернётесь на военную службу, но вас оставят в тылу. Простите меня, мой друг. Мне хватило англо-бурской войны.
А мне хватило только этой фразы, чтобы понять, что я – старый кретин, болван и круглый идиот. Я дёрнул за шнур и опустил шторы окна, у которого мы стояли. И крепко обнял Холмса.
- Боже, как голова болит, - пожаловался он, стискивая меня в объятиях.
- Вы плохо спали ночью, - промолвил я, оглаживая его плечи.
- Я совсем не спал.
- До завтрака ещё далеко, - ответил я, кляня себя мысленно на чём свет стоит, - и его вообще можно немного отложить.
Господи, когда где я только вообще понабрался этого ненормального эзопова языка?
- Я пойду распоряжусь, а вы поднимайтесь в спальню, мой дорогой.
- В чью?
- В данном случае всё равно – кровати-то одинаковой ширины.
У него в глазах вдруг промелькнуло такое жёсткое выражение, которого я раньше никогда не видел. Мне даже показалось, что он меня ударит. Поделом, впрочем.
Но он только молча отстранился и вышел из гостиной.
Когда через пять минут я вошёл к себе в спальню, Холмс стоял перед кроватью, застыв как соляной столб.
- Ну, что же вы не ложитесь? – шепнул я.
Снял халат, откинул одеяло в сторону. Холмс не стал ждать повторного приглашения, хотя движения его были немного скованными, когда он раздевался и ложился ко мне в постель. Когда я его обнял, мне стало так стыдно – не передать словами. По своей глупости я лишил нас обоих гораздо более важной близости, гораздо более важного ощущения – что рядом родной человек.
Мы вцепились друг в друга и просто лежали так какое-то время. Я не помню, кто говорил про половину человека, если я вообще не фантазировал насчёт чьей-то цитаты. Но я чувствовал, что опять обретаю утраченную цельность.
Сама же близость была долгой, неторопливой и окрашенная какой-то щемящей нежностью. Я был так полон ею, что из последних сил сдерживал себя, чтобы не разрыдаться, как старая сентиментальная матрона. Наверное, даже в пору нашей относительной молодости мы столько не целовались, как в это утро перед концом старого мира. И это было правильно. Когда всё вокруг готово обрушиться и сгореть в пекле, что ещё остаётся людям, кроме любви?
Наконец Холмс затих, устроив заметно поседевшую за прошедшие два года голову у меня на груди.
- Простите меня, если можете, - шепнул я, собравшись наконец с духом. – Простите меня, душа моя. Моё малодушие и мою трусость. Мы никогда больше не расстанемся.
Холмс не ответил. Он дышал спокойно и ровно. Заснул.
Улыбнувшись, я отвёл в сторону упрямую чёлку и поцеловал его в лоб, пересечённый морщинами.
Название: 1914
Размер: мини
Пейринг: Уотсон/Холмс
Рейтинг: R
Саммари:По заявке 7. Хочу фик про постаревших Холмса и Уотсона.
От автора: действие фика разворачивается вокруг событий, описанных в рассказе А. К. Дойла "Его прощальный поклон". Никакой второй женитьбы доктора в 1903 году не было. Была англо-бурская война.
Старость наступает не тогда, когда ваше лицо покрывается морщинами, а волосы седеют. Она приходит, когда вы начинаете себя таким не любить. Вы просыпаетесь утром, лежите в постели ещё не шевелясь; мысли и планы на день роятся в вашей голове, и вам кажется, что всё по-прежнему. Вот вы встанете, совершите утренний туалет, позавтракаете и отправитесь привычно сворачивать горы. А потом вы кряхтя, держась за поясницу, садитесь на кровати, нашариваете босыми ногами тапочки – и ваша жажда подвигов куда-то испаряется. Встаёте – там кольнуло, сям заныло. Постель пока тёплая, и тянет полежать ещё.Старость наступает не тогда, когда ваше лицо покрывается морщинами, а волосы седеют. Она приходит, когда вы начинаете себя таким не любить. Вы просыпаетесь утром, лежите в постели ещё не шевелясь; мысли и планы на день роятся в вашей голове, и вам кажется, что всё по-прежнему. Вот вы встанете, совершите утренний туалет, позавтракаете и отправитесь привычно сворачивать горы. А потом вы кряхтя, держась за поясницу, садитесь на кровати, нашариваете босыми ногами тапочки – и ваша жажда подвигов куда-то испаряется. Встаёте – там кольнуло, сям заныло. Постель пока тёплая, и тянет полежать ещё.
К завтраку вы уже немного похожи на человека, но вот с мыслями вашими что-то не так. Вы думаете о планах на день, как о досадной необходимости. Надо делать то, это, встретиться с коллегами, ещё консилиум этот в четыре часа – после дня общения с пациентами-то. Нет, вы ещё полны сил, вы следите за своим здоровьем, и глядя на ровесников, иногда замечаете, что сами ещё ого-го как бодры. Но что-то ушло, потерялось. Старость – это самая отвратительная болезнь, и она неизлечима.
К началу второго десятилетия нынешнего беспокойного века я как-то заметно сдал. Работал я по-прежнему много – так много, что бывал в Сассексе только по выходным.
Холмс – вот тот постарел как-то тихо и мудро (иного эпитета не подберу). Жизнь его стала такой размеренной, что я не переставал удивляться. Он возился со своими пчёлами, общался с соседями, изредка консультировал полицию. Кажется, он выполнял также поручения Майкрофта, но тут я не мог быть уверенным. Впрочем, когда Холмс приезжал в Лондон, он всегда заходил ко мне. Мы, как и в старые добрые времена, бывали в театрах и на концертах, ужинали в наших любимых ресторанах. Он оставался ночевать – спальня для гостей всегда была готова.
Вместе мы спали очень редко, близость случалась ещё реже. Да, я подбирался к тому, чтобы разменять седьмой десяток, и было уже не до безумств. Мы как-то обходили эти вопросы стороной: есть так есть, нет – ну что же. Хотя, мне кажется, что это скорее Холмс подстроился под моё стремление свести эту сторону жизни к минимуму. А я малодушно не интересовался его потребностями.
Дважды он предлагал мне переехать к нему. Предлагал ненастойчиво – он прекрасно знал, что в профессии своей я заработал за прошедшие годы какой-никакой авторитет. Я совершенствовался как хирург, никогда не обходил вниманием всякие новшества – а медицина развивалась такими темпами, что приходилось только поспевать.
А в 1912 году он уехал за океан. Дело государственной важности. Я не имел права его отговаривать. Но только после отъезда Холмса я почувствовал, какая пустота вдруг образовалась в моей жизни. Я был совершенно растерян и выбит из колеи. Что же там было за дело, если Холмс вдруг резко изменил свой образ жизни, бросил всё и перебрался на другой континент?
Майкрофт изредка сообщал мне, что у Холмса всё хорошо, что он жив и здоров. От подробностей он воздерживался. Сам я задавать лишние вопросы не решался. Когда с Пелл-Мелл приходили телеграммы, я жадно хватал их, надеясь, что там окажется хоть что-то, кроме сухой короткой фразы «Всё в порядке». Увы.
Правда к 1914 году я стал понимать, что дело-то и впрямь было серьезнее некуда, и, разумеется, начал волноваться за Холмса. Майкрофт намекнул, что Штаты мой друг уже покинул, но был ли он уже в Англии? Этого я не знал и был уверен, что мне не сообщат.
28 июня произошло знаменитое сараевское убийство, и мне стало ясно, что дело идёт к войне. Ровно через месяц Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Была надежда, что дело ограничится всего лишь военным конфликтом, говоря сухим языком официальных депеш, лишь местью за убийство эрцгерцога. Однако первого августа грянул гром. Утром за завтраком я развернул газеты и прочёл, что Германия объявила войну России. Я не верил, что Англия оставит это без внимания – русские были союзниками, а, кроме того, родственные связи наших монархов не позволяли нам избежать вмешательства. Не то что я хотел, чтобы моя страна была втянута в войну, но мы могли бы оказать России военную или экономическую помощь. В парламенте разгорелись жаркие дебаты, и газетчики сновали по улицам, как взмыленные кони.
Я ждал вечерних газет с нетерпением и встретил почтальона на пороге сам. Он протянул мне Таймс и бланк телеграммы.
Я развернул телеграмму и после первых же прочитанных слов едва не закричал от радости.
«Мой дорогой Уотсон, жду вас завтра в восемь вечера на вашей машине в Гарвиче». Дальше был указан адрес.
Ночью я спал плохо, проснулся разбитым. Быстро проглотив завтрак и просмотрев газеты – слава богу, что новых военных вестей там не было, - я уехал в госпиталь. Договорился о том, что уеду пораньше. Весь день я был на иголках, а когда поехал на встречу с Холмсом (я был уверен, что телеграмма от него), только чудо позволило мне добраться до места без происшествий: неподалёку от Челмсфорда я едва не перевернулся – так быстро гнал. Найдя нужный дом, который оказался маленькой гостиницей, я посигналил наудачу. Через пять минут из дверей быстрым шагом вышел Холмс. Он сел рядом со мной и указал, куда ехать. Речь, видимо, шла о какой-то вилле за городом. В сумерках я не мог толком рассмотреть моего друга, однако я заметил, что он обзавёлся сомнительным украшением в виде американской бородки.
- Маскировка? – спросил я.
- Нет, настоящая.
Мне казалось, что это сон. Просто сон. Ничего этого нет. Чёрт возьми, мы не виделись целых два года, а он садится в мой автомобиль, как ни в чём не бывало. Он даже не поздоровался со мной.
- Мой дорогой Уотсон, сейчас слишком многое поставлено на карту, - ответил Холмс на мои мысли. – Давайте закончим дело, и я буду уже весь в вашем распоряжении. Я вернулся, как видите. И уже окончательно. Но мне нужно поставить в этом деле точку. И кому как не вам мне в этом помочь.
Он на мгновение тронул меня за плечо.
Я больше не задавал вопросов, и мы скоро добрались до щегольского особняка, стоявшего неподалёку от края мелового утёса. Я посигналил, как попросил меня Холмс. Ещё раньше он попросил меня подождать, и когда мой друг скрылся в доме, я уселся поудобнее и скоро стал клевать носом. Днём было жарко и душно, но вечер выдался приятным и тёплым. Кажется, я задремал и проснулся от тихого свиста.
В дверном проёме я увидел высокую фигуру Холмса. Он жестом приглашал меня присоединиться к нему.
Когда я соскочил с водительского места и бросился к нему, он сразу же взял меня за локоть и провёл прямиком в хозяйский кабинет, который располагался на первом этаже. На диване без чувств валялся дюжий лысый мужчина с пышными прусскими усами.
Возможно, лет через десять я смогу описать это дело, которое стало достойным завершением карьеры моего друга и хотя бы примерно передать суть нашего диалога.
Мы пробыли в доме резидента германской разведки недолго. Когда пруссак пришёл в себя, нам пришлось ещё отконвоировать его до железнодорожной станции, где четверо неприметных господ в штатском запихнули неудачника в отдельное купе с опущенными шторами. Мы же с Холмсом вернулись к автомобилю.
- Вы в состоянии добраться до Лондона, мой друг? – спросил Холмс.
- Конечно. Вы остановитесь у меня? – спросил я. – Хотя бы на эту ночь.
- Конечно, - он усмехнулся. – Джентльмену моих лет уже неприлично так поздно возвращаться в отель.
В город мы прибыли уже глубокой ночью. Я пожелал Холмсу спокойного сна, проводив его в комнату для гостей.
Спал я урывками. Рано утром, ещё до завтрака, я выбрался в гостиную, облачённый в халат поверх пижамы, и уже застал там Холмса, сидящего в кресле. Он сбрил бородку, и я не мог не улыбнуться этому обстоятельству.
- Доброе утро, Уотсон. Вы тоже плохо спали?
- Да. Уснёшь тут.
Взгляд Холмса был таким тёплым, что я не удержался от изъявления чувств: подошёл к нему и, наклонившись, взял за плечи.
- Без бородки вам определённо лучше. А то вы были похожи на дядю Сэма с карикатур.
Холмс улыбнулся.
Я не знал, о чём говорить. То есть я хотел бы сейчас обнять его и сказать, как скучал эти два года по нему, как мне его не хватало, но у меня слова застряли в горле.
- А вы нашли свой халат в шкафу, - сказал я невпопад.
- Да, он был заботливо завёрнут в папиросную бумагу и не запылился, - ответил Холмс, всё так же улыбаясь. – Как и моя пижама.
- У вас на сегодняшний день есть какие-нибудь планы? – спросил я, садясь в кресло.
- Нет.
- Вы же хотели обналичить чек, - усмехнулся я.
- Господи, Уотсон, неужели вы поверили, что я всерьёз?
Кажется, я покраснел.
- Конечно, раньше я пользовался деньгами фон Борка, - сказал Холмс. – Мне ведь приходилось соблюдать строжайшую конспирацию. Наш прусский приятель должен был быть уверен, что я очень заинтересован в его гонорарах.
- Британия вступит в войну? – спросил я.
- Конечно. Это лишь вопрос ближайших суток, - Холмс устало провёл рукой по лицу. – И это будет долгая война.
- Господи помилуй, - пробормотал я.
- Боюсь, Уотсон, он никого не помилует. Раз человечество само себя помиловать не в состоянии.
Он встал, отошёл к окну, достав сигареты и закуривая.
- Было очень тяжело? – спросил я тихо.
- Да, достаточно тяжёло. Главным образом, в моральном плане. К сожалению, должен сказать, что никакого особого влияния на события то, что я делал, не окажет. Война не станет менее кровопролитной или менее затяжной. Меня утешает, пожалуй, только то, что я, возможно, спас хотя бы несколько десятков наших мальчиков, которые скоро окажутся в Европе, в самом пекле.
Я подошёл к Холмсу и обнял его за плечи.
- Это уже немало, мой дорогой.
- Надеюсь, вы простите меня, Уотсон.
- За что?
- Вы, конечно, вернётесь на военную службу, но вас оставят в тылу. Простите меня, мой друг. Мне хватило англо-бурской войны.
А мне хватило только этой фразы, чтобы понять, что я – старый кретин, болван и круглый идиот. Я дёрнул за шнур и опустил шторы окна, у которого мы стояли. И крепко обнял Холмса.
- Боже, как голова болит, - пожаловался он, стискивая меня в объятиях.
- Вы плохо спали ночью, - промолвил я, оглаживая его плечи.
- Я совсем не спал.
- До завтрака ещё далеко, - ответил я, кляня себя мысленно на чём свет стоит, - и его вообще можно немного отложить.
Господи, когда где я только вообще понабрался этого ненормального эзопова языка?
- Я пойду распоряжусь, а вы поднимайтесь в спальню, мой дорогой.
- В чью?
- В данном случае всё равно – кровати-то одинаковой ширины.
У него в глазах вдруг промелькнуло такое жёсткое выражение, которого я раньше никогда не видел. Мне даже показалось, что он меня ударит. Поделом, впрочем.
Но он только молча отстранился и вышел из гостиной.
Когда через пять минут я вошёл к себе в спальню, Холмс стоял перед кроватью, застыв как соляной столб.
- Ну, что же вы не ложитесь? – шепнул я.
Снял халат, откинул одеяло в сторону. Холмс не стал ждать повторного приглашения, хотя движения его были немного скованными, когда он раздевался и ложился ко мне в постель. Когда я его обнял, мне стало так стыдно – не передать словами. По своей глупости я лишил нас обоих гораздо более важной близости, гораздо более важного ощущения – что рядом родной человек.
Мы вцепились друг в друга и просто лежали так какое-то время. Я не помню, кто говорил про половину человека, если я вообще не фантазировал насчёт чьей-то цитаты. Но я чувствовал, что опять обретаю утраченную цельность.
Сама же близость была долгой, неторопливой и окрашенная какой-то щемящей нежностью. Я был так полон ею, что из последних сил сдерживал себя, чтобы не разрыдаться, как старая сентиментальная матрона. Наверное, даже в пору нашей относительной молодости мы столько не целовались, как в это утро перед концом старого мира. И это было правильно. Когда всё вокруг готово обрушиться и сгореть в пекле, что ещё остаётся людям, кроме любви?
Наконец Холмс затих, устроив заметно поседевшую за прошедшие два года голову у меня на груди.
- Простите меня, если можете, - шепнул я, собравшись наконец с духом. – Простите меня, душа моя. Моё малодушие и мою трусость. Мы никогда больше не расстанемся.
Холмс не ответил. Он дышал спокойно и ровно. Заснул.
Улыбнувшись, я отвёл в сторону упрямую чёлку и поцеловал его в лоб, пересечённый морщинами.
@темы: авторский фик, АКД
-
-
17.01.2011 в 13:03спасибо)